имхо, любовь бескорыстна по определению. Потому что, ежели она корыстна, то это уже называется как-то иначе  

Не говоря уж о том, что регулярно и постоянно свою любовь к ближнему путают с любовью к своей любви к ближнему... разница существенная, ибо в последнем случае ближний как-то особо не задействован   и вообще ему в этом варианте лучше бы пришипиться и соответствовать стереотипам любящего свою любовь, а то он узнает, что такое ненависть к своей любви

И пара цЫтат из Пелевина. "Священная книга оборотня" (с)

цЫтата 1
— Я тебя тоже люблю. Но я все время думаю, что ты от меня уйдешь, Наверно, тебе после этого будет лучше. Но я не испытаю за тебя никакой радости.

— Во‑первых, я никуда не собираюсь от тебя уходить, — сказала я. — А во‑вторых, то чувство, о котором ты говоришь, — это не любовь, а проявление эгоизма. Для самца‑шовиниста в тебе я просто игрушка, собственность и статусный символ‑трофей. И ты боишься меня потерять, как собственник боится расстаться с дорогой вещью. Так ты никогда не сможешь испытать за другого радость.

— А как испытать радость за другого?

— Для этого надо ничего не хотеть для себя.

цЫтата 2

Пока я не узнала на собственном опыте, что такое любовь, я считала ее неким специфическим наслаждением, которое бесхвостые обезьяны способны получать от общения друг с другом дополнительно к сексу. Это представление сложилось у меня от множества описаний, которые я встречала в стихах и книгах. Откуда мне было знать, что писатели вовсе не изображают любовь такой, какова она на деле, а конструируют словесные симулякры, которые будут выигрышней всего смотреться на бумаге? Я считала себя профессионалом в любви, поскольку много столетий внушала ее другим. Но одно дело пилотировать летящий на Хиросиму “Б‑29”, а совсем другое — глядеть на него с центральной площади этого города.

Любовь оказалась совсем не тем, что про нее пишут. Она была ближе к смешному, чем к серьезному — но это не значило, что от нее можно было отмахнуться. Она не походила на опьянение (самое ходкое сравнение в литературе) — но еще меньше напоминала трезвость. Мое восприятие мира не изменилось: Александр вовсе не казался мне волшебным принцем на черном “Майбахе”. Я видела все его жуткие стороны, но они, как ни странно, лишь прибавляли ему очарования в моих глазах. Мой рассудок примирился даже с его дикими политическими взглядами и стал находить в них какую‑то суровую северную самобытность.

В любви начисто отсутствовал смысл. Но зато она придавала смысл всему остальному. Она сделала мое сердце легким и пустым, как воздушный шар. Я не понимала, что со мной происходит. Но не потому, что поглупела — просто в происходящем нечего было понимать. Могут сказать, что такая любовь неглубока. А по‑моему, то, в чем есть глубина — уже не любовь, это расчет или шизофрения.
Сама я не берусь сказать, что такое любовь — наверно, ее и Бога можно определить только по апофазе, через то, чем они не являются. Но апофаза тоже будет ошибкой, потому что они являются всем. А писатели, которые пишут о любви, жулики...